Чарльз Буковски - Рассказы журнала [Иностранная литература]
— Ты будешь баллотироваться на пост президента студенческого общества, Чинаски?
— Конечно нет, черт возьми.
Делать я ничего не хотел. Я даже не хотел ходить в спортзал. Мало того, меньше всего на свете мне хотелось ходить в спортзал, потеть, носить суспензорий и измерять, у кого длиннее конец. Я знал, что конец у меня среднего размера. Чтобы выяснить это, необязательно было ходить в спортзал.
Нам повезло. Правление колледжа решило взимать в качестве вступительного взноса два доллара. Мы решили — во всяком случае, некоторые из нас, — что это противоречит конституции, поэтому мы платить отказались. Мы объявили забастовку. Начальство разрешило нам посещать занятия, но лишило нас кое-каких привилегий, одной из которых был спортзал.
Когда наступало время занятий в спортзале, мы оставались в обычной одежде.
Тренер получал распоряжение водить нас по спортплощадке сомкнутым строем.
Таковой была их месть. Прекрасно. Мне не надо было ни мчаться с запотевшей задницей по беговой дорожке, ни пытаться забросить сумасшедший баскетбольный мяч в сумасшедшее кольцо.
Мы старательно маршировали, юные, переполненные мочой, переполненные безумием, сексуально озабоченные, безмандовые, на пороге войны. Чем меньше веришь в жизнь, тем меньше теряешь. Мне почти нечего было терять, мне и моей среднего размера елде.
Мы ходили строем по кругу и выдумывали похабные песенки, а добропорядочные американцы из футбольной команды грозились отхлестать нас по задницам, но почему-то так и не собрались. Возможно, потому, что мы были выше и подлее. По мне, было просто чудесно притворяться нацистом, а потом вдруг заявлять о попрании моих конституционных прав.
Иногда я все-таки нервничал. Помню, как-то раз на занятиях, после небольшого перебора вина, со слезой в каждом глазу, я сказал:
— Обещаю вам, что эта война вряд ли будет последней. Как только уничтожают одного врага, тут же каким-то образом возникает другой. Все это бессмысленно и бесконечно. Таких понятий, как хорошая война и плохая, не существует.
В другой раз с трибуны на пустыре южнее колледжа выступал коммунист. Это был очень искренний прыщавый малый в очках без оправы и в черном свитере, протертом до дыр на локтях. Я стоял и слушал в окружении нескольких своих сторонников. Одним из них был русский белоэмигрант Зиркофф, его отца или деда во время русской революции убили красные. Он показал мне мешок гнилых помидоров.
— Когда прикажешь, — сказал он мне, — мы начнем ими швыряться.
И тут мне пришло в голову, что мои сторонники не слушают оратора, а если и слушают, ни одно его слово не имеет значения. Они все решили заранее. И таким был почти весь мир. Елда среднего размера показалась вдруг не самым страшным грехом на свете.
— Зиркофф, — сказал я, — убери помидоры.
— Отвали, — сказал он, — жаль, что это не ручные гранаты.
В тот день я утратил влияние на своих сторонников и ушел, когда они принялись швырять свои гнилые помидоры.
Мне сообщили, что создается новая, Авангардная партия. Мне дали адрес в Глендейле, и в тот же вечер я туда направился. Мы сидели в подвале большого дома со своими бутылками вина и елдами разнообразных размеров.
Там были трибуна и стол с американским флагом во всю заднюю стену. На трибуну вышел цветущего вида американский парень и предложил начать с почестей флагу, дать ему клятву верности.
Я никогда не любил давать клятву верности флагу. Это идиотизм и сплошное занудство. Мне всегда больше хотелось дать клятву верности самому себе, но раз уж мы там собрались, мы встали и наскоро пробормотали нужные слова. Потом после этого короткая пауза, и садишься с таким чувством, словно к тебе только что небезуспешно приставали с гнусными намерениями.
Цветущий американец начал говорить. Я узнал в нем толстяка, который сидел в первом ряду на занятиях по драматургии. Подобным типам я никогда не доверял.
Выскочки. Гнусные выскочки. Он начал:
— Коммунистическую угрозу необходимо остановить. Мы собрались здесь, что-бы принять для этого меры. Мы будем принимать как законные меры, так, вероятно, и незаконные…
Дальнейшего я почти не помню. Как на коммунистическую угрозу, так и на нацистскую мне было глубоко наплевать. Мне хотелось напиться, хотелось е…, хотелось вкусно поесть, хотелось спеть песню за стаканом пива в грязном баре и выкурить сигару. Я ничего не понимал. Я был простофилей, марионеткой.
Позже мы с Зиркоффом и еще одним бывшим сторонником пошли в Вестлейк-парк, взяли напрокат лодку и попытались поймать на обед утку. Мы ухитрились в стельку напиться, утки никакой не поймали и обнаружили, что у нас не хватает денег заплатить за прокат лодки.
Мы плавали по мелкому озеру, играли пистолетом Зиркоффа в «русскую рулетку» и умудрились остаться в живых. Потом Зиркофф встал в лунном свете попойки и прострелил к чертовой матери днище лодки. Начала прибывать вода, и мы погребли к берегу. Пройдя треть пути, лодка затонула, и нам пришлось вылезать и мочить свои задницы, добираясь до берета вброд. Так что вечер прошел отлично и не был потерян…
Еще некоторое время я играл роль нациста, не питая особой любви ни к нацистам, ни к коммунистам, ни к американцам. Но я уже терял к этому интерес. Мало того, перед самым Перл-Харбором я и вовсе махнул на это дело рукой. Испарилось куда-то все былое веселье. Я считал, что скоро начнется война, а идти на войну особого желания не испытывал, как не испытывал и особого желания по религиозным или иным соображениям отказываться от несения военной службы. Все это был бред собачий. Сплошная бессмыслица. Мы с моей среднего размера елдой попали в беду.
На занятиях я сидел молча и ждал. Студенты и преподаватели меня поддразнивали. Я утратил внутренний импульс, энергию, дерзость. Я чувствовал, что от меня уже ничего не зависит. Это должно было скоро случиться. Каждая елда попала в беду.
Моя преподавательница английского, весьма милая дама с красивыми ножками, попросила меня как-то раз остаться после занятий.
— Что случилось, Чинаски? — спросила она.
— Бросил я это дело, — сказал я.
— Вы имеете в виду политику? — спросила она.
— Я имею в виду политику, — сказал я.
— Из вас вышел бы хороший моряк, — сказала она.
Я ушел…
Когда это случилось, я сидел со своим лучшим другом, морским пехотинцем, в одном из городских баров и пил пиво. По радио передавали музыку, музыка прервалась. Нам сказали, что только что бомбили Перл-Харбор. Было объявлено, что все военнослужащие должны немедленно вернуться на свои базы. Мой друг попросил меня доехать вместе с ним на автобусе до Сан-Диего, намекнув, что, возможно, я вижу его в последний раз. Он был прав.
Одиночество
Перевод Виктора Когана
Автомобиль попался Эдне на глаза, когда она шла по улице с сумкой продуктов. В боковом окошке было объявление:
ТРЕБУЕТСЯ ЖЕНЩИНА.
Она остановилась. К окошку был чем-то приклеен большой кусок картона. Большая часть объявления была напечатана на машинке. С того места тротуара, где она стояла, Эдна его разобрать не могла. Ей видны были только большие буквы:
ТРЕБУЕТСЯ ЖЕНЩИНА.
Это была новая, дорогая машина. Чтобы прочесть напечатанный текст, Эдна шагнула на газон:
«Мужчина 49 лет. Разведен. Желает познакомиться с женщиной, чтобы вступить в брак. Возраст от 35 до 44 лет. Люблю кинематограф и телевидение. Вкусную пищу.
Бухгалтер, надежно трудоустроен. Деньги в банке. Люблю женщин, склонных к полноте».
Эдне было тридцать семь, и она была склонна к полноте. Там был номер телефона. Были там и три фотографии господина, который ищет женщину. В костюме и галстуке он казался мужчиной степенным. И еще хмурым и немного жестоким. И деревянным, подумала Эдна, деревянным.
Эдна пошла дальше, слабо улыбаясь. К тому же она чувствовала некоторое отвращение. Добравшись до своей квартиры, о мужчине она уже позабыла. Лишь через несколько часов, сидя в ванне, она вновь вспомнила о нем и на сей раз подумала, что нужно быть по-настоящему одиноким, чтобы сделать такое:
ТРЕБУЕТСЯ ЖЕНЩИНА.
Она представила себе, как он приходит домой, обнаруживает в почтовом ящике счета за газ и телефон, как раздевается и принимает ванну, а телевизор уже включен. Потом утренняя газета. Потом в кухню, готовить. Стоит там в трусах, уставившись на сковородку. Берет еду и идет к столу, ест. Пьет кофе. Потом опять телевизор. А перед сном, быть может, навевающая одиночество банка пива. В Америке жили миллионы подобных мужчин.
Эдна вылезла из ванны, вытерлась, оделась и вышла на улицу. Машина стояла на прежнем месте. Эдна записала имя и фамилию мужчины, Джо Лайтхилл, и номер телефона. Она вновь прочла текст, напечатанный на машинке. «Кинематограф».
